За окном шел дождь. Он ненавидел звук ударяющихся о стекло капель. Это убаюкивало, и хотелось спать, но спать нельзя. Хорошо еще, что в комнате не было часов, с этими тяжелыми стрелками, без конца тикающих и бесконечно медленно отсчитывающих секунды бессмысленной, унылой жизни. Безысходность. Дождь напоминал о безысходности. Он закроет шторы, и все будет под контролем. Да, все будет под контролем.
Гаара терпеть не мог сидеть ночью с включенным светом, если шел дождь. Капли, стучащие в окно, и электрический свет лампы нагоняли такую тоску, такую знакомую ненависть ко всему живому, затаившуюся в неприятных, запыленных воспоминаниях, что хотелось лезть на стену. Хотя и та выглядела в такие моменты более чем непривлекательно: голая, покрытая гадкой белой краской, кое-где потрескавшейся и отпавшей (ровно 31 трещина).
Когда они еще жили в старом доме, он помнил, в его комнате были приятные светло-зеленые обои, и люстра была подороже. Он часто пытался допрыгнуть до нее, но так ни разу и не смог: у них были слишком высокие потолки. Гаара тогда очень сильно ждал, когда же он станет взрослее, выше, чтобы дотянуться и повиснуть на люстре, как обезьянка, которую он видел по телевизору.
А потом почему-то забыл об этом. Только теперь вспомнилось, а к чему – не понятно. Время текло неумолимо медленно, отвратительно размеренно, в такт этим убаюкивающим каплям дождя, разбивающимся об асфальт за окном. Он почувствовал, что ему здесь не место, что нужно немедленно убираться отсюда, бежать быстрее, закрыв уши, куда-нибудь далеко – в пустыню, в горы, да хоть на край света, только чтобы никогда, больше никогда не слышать, как шумит на улице дождь. Гаара выключил свет и достал плеер: нужно было заткнуть сознание, не дававшее покоя.
Вместе с кучей докторов, помогавших ему разработать мышцы ног и рук после его «возвращения», Гаару принудили посещать психотерапевта. Правда, он ходил к нему недолго: страховка не покрывала. Психотерапевт любил рассказывать Гааре о его сознании. Он настолько любил это, что говорил при любой возможности, каждый раз, когда Гаара заикался о своих воспоминаниях или желаниях. В секунду его перебивали и объясняли, что его сознание, или, скорее, подсознание спровоцировало такие фантазии.
По крайней мере, так эти сессии запомнил Гаара.
Некоторые вещи помнятся лучше, чем другие. Самые яркие воспоминания у него из глубокого детства, когда он с сестрой игрушки не поделил или впервые в жизни побывал на море. А такие вещи, как фильм, о котором его лучший друг – бывший лучший друг – отзывался с таким энтузиазмом, или как они с Канкуро поехали к реке, когда старшему брату отец подарил машину на совершеннолетие, остались в памяти Гаары туманными, расплывчатыми призраками. В любой момент, словно засохший осенний лист, все еще висящий на дереве, рассыплются, превратятся в пыль от малейшего касания пальцем, легкого дуновения ветра. Он даже имя девушки, с которой раньше встречался, не помнил.
За окном послышались завывания автомобильной сигнализации. Кто-то, наверное, задел мизинцем соседскую машину. Там такая безопасность, что даже если невинный пешеход пройдет в метре от нее, об этом узнает весь двор. Кого это угораздило в три ночи гулять по городу? Хотя, вполне возможно, что и на самом деле угоняют.
Веки непроизвольно начали закрываться. Гаара моргнул и стал яростно тереть глаза. Не спать! Не спать. Он держит все под контролем.
Кофе. Нужно выпить кофе, подумал Гаара и отложил плеер. Кофе успокоит и взбодрит. От одной мысли внезапно стало легче. Да, он сделает себе кофе. Вышел в коридор, выключил свет. Он любил темноту. Тогда давно, когда он не мог двигаться, родственники думали, что лучше по утрам открывать ему глаза и каждые несколько минут закапывать лекарство, чтобы не пересыхали, а вечером закрывать. Они думали, что это скрасит его времяпрепровождение в летаргическом сне (который больше не повторится, он контролирует свою жизнь). Но Гаара каждый день с нетерпением ждал наступления темноты. Не видеть. Не знать. (Это просто сон!)
Кофе почти закончился, надо будет попросить сестру купить еще. А еще лучше, купить самому. Да, это ему нравилось. Гаара не мог быть полностью уверен, но, наверное, любовь к самостоятельности появилась у него еще в детстве. Тогда он тоже любил покупать игрушки без помощи взрослых или ходить в школу без сопровождения. Хотя сестра почему-то говорила на тех недолгих сессиях у психотерапевта, что Гаара очень боялся школы и часто просил Темари или Канкуро провожать его и забирать. Она не помнит. Она забыла или завидует. Даже не так. Она ненавидит брата за то, что все деньги тратились на него, а ей не покупали ее идиотские шмотки! Поэтому она врала. Это просто месть. Да, все именно так и было.
Кофеварка издавала ужасно громкие звуки, и будь он менее спокоен, и будь все не настолько под контролем, он бы вздрогнул из-за глупой детской привычки бояться разбудить кого-либо шумом. Сейчас Гаара имеет право на то, чтобы шуметь в три часа ночи, потому что ему нужно не спать. Ему нужно не спать, потому что если он заснет, он не будет владеть собой, а это удел слабых. Слабые люди позволяют другим решать что-то за них, руководить их действиями, но Гаара не из них. Он сам себе хозяин!
Кофе, наконец-то, был готов, его запах приятно бодрил, хотя Гаара знал, что потом будет болеть живот, и тошнить тоже будет. Почему-то в той сонной тишине, все так же нарушаемой накрапывающим дождем, стало страшно. Нет, даже не страшно, волнительно. Гаара почувствовал, что не принадлежал этому дому, здесь было слишком пыльно и старо и не так. Слишком не так и слишком тихо, чтобы расслышать свои мысли; тишина заглушала его, он здесь не жил.
Он включил кофеварку заново. Просто потому, что одной порции кофе ему не хватит.
Гаара сел за стол, рассматривая чашку. Ему когда-то рассказывали, что в темноте человеческий глаз перестает различать цвета. Он точно знал, что чашка красная, но если присмотреться, сейчас она была темного оттенка синего или зеленого. Кто же ему это рассказывал? Кажется, его учитель ИЗО, еще в той другой школе, в другом городе. А может физик все еще в той школе, в те несколько недель, которые он там проучился до их переезда. Почему он не мог вспомнить?
Да, память подводила его, и сказать, какого цвета были глаза у его матери, он не мог. Он даже не мог вспомнить, сколько ему было лет, когда она умерла. Погибла в автокатастрофе. Или от рака?
Он поднес чашку к губам и отхлебнул кофе. Гаара почувствовал усталость. Как разряженная батарейка внутри розового зайца энерджайзер, или как он там назывался? Тот, чьей зарядки не хватало, чтобы добежать до финиша, потому что батарея была дешевой фирмы. Да. Именно так он себя сейчас и чувствовал. Как заяц, чья батарейка слишком быстро разряжается и уже никогда не зарядится на полную мощь. Он не добежит до финиша.
Кофеварка замолкла. Ну и пускай. За окном послышался гром.
Пускай. Он слишком устал, чтобы чувствовать страх или радость. Особенно радость. Нет смысла тратить энергию на такие банальные эмоции, когда нужно держать все под контролем.
Темари просто завидует.
Она завидует, потому что родители растратили на Гаару почти все деньги, на его выздоровление, восстановление, а ей не покупали шмоток. Она просто пустоголовая дура.
Усталость усилилась раз в десять, а мысли замедлились, так, что слова стали протекать в его голове, как тянущийся, сахарный мед: «пус-то-го-ло-ва-я… ду… ра…»
Еще глоток кофе. Он не должен спать.
Вообще, за эти два года Гаара привык уже переживать ночи в ожидании утра, когда будет смысл куда-то идти, что-то делать, контролировать свою жизнь. Но иногда были ночи, как эта, когда было очень трудно совладать с собой.
Сон – как наркотик. Он затягивает в себя, пока больше нет смысла жить в этом мире, только спать и видеть необычайные сны. Тогда ты теряешься, пропадаешь, и твоя душа растворяется в небытие вместе с воспоминаниями о том, как страшно было ходить в школу одному, об имени девушки.
Сон – это наркотик, мешающий разуму контролировать ситуацию, позволяющий подсознанию выйти наружу и изменить личность, навечно уничтожить прошлое.
Это то, что Гаара знал, хотя не помнил уже, каково это было - спать.
Снова спальня. Здесь тепло и тесно. Кровать, стол, шкаф – ничего лишнего. В темноте все кажется синевато-коричневым. Кресло мягкое и старое – привезено с собой из их старого дома, из их старого города. Кое-где порвана кожа, и также, как когда из кастрюли вытекает взбушевавшаяся каша, или из раздавленного фрукта виднеется мякоть, так из под материи выглядывал желтый поролон. Старое, наполненное воспоминаниями кресло.
Хотя, какими воспоминаниями, он и не вспомнит сейчас.
Дождь прекратился, и теперь на улице тихо и ясно. Гаара подошел к окну и приоткрыл форточку. В лицо ударила резкая, сырая, но такая бодрящая свежесть. Спокойно. Все теперь спокойно, и он сам - тоже. Скоро утро. Оно вот-вот настанет, и начнется новый день. Гаара почти пережил очередные нескончаемые часы ночи. Он выйдет на улицу и прогуляется по пустынному в такое раннее время городу, и почувствует себя бодрее. Все снова встанет на свои места.
Он схватил куртку, брошенную сегодня вечером (вчера!) на кресло. Кровать завалена книгами и уроками, которые Гаара делал ранее (сегодня алгебра и физика, завтра литература и английский, послезавтра – геометрия и химия). Гаара на нее не смотрел.
Было все еще темно, он вышел к парку, расположенному неподалеку от их дома. Здесь пустынно, и вовсе не так, как в обыкновенных парках: деревьев совсем мало, и узких аллей тоже, вместо этого огромные поля, на которых по выходным собираются подростки или профессиональные группы спортсменов из школ и университетов и играют в футбол, волейбол, баскетбол, или что им вздумается. Пустое поле. Деревья лишь обрамляют его, ограждают от мира, и этот парк напоминает Гааре пропасть. Огромная дыра, едва ли укрытая от улиц, прохожих и машин. Пустота.
На секунду Гааре кажется, что этот свежий, бодрящий воздух больше не благодатен. Наоборот, он настроен агрессивно, будто живой, и бьет по лицу, выталкивает с ухоженного тротуара вглубь парка, на поле, где, говорят, опасно гулять по ночам. Говорят, здесь часто случаются ограбления, избиения и насилие. И ветер, зная это, загоняет туда, ожидая, когда же его жертву заметит какой-нибудь вор.
В их старом городе парк был маленьким, с узкими аллеями, лавочками и фонтанами.
Но это ощущение прошло. Гаара вздохнул. Все в порядке. Скоро утро.
Свет фонарей отражался на зеркальном асфальте вместе со светофорами и вывеской круглосуточного супермаркета. Листья золотисто-коричневой кашей сгустились у бордюров. Гаара обходил лужи и не наступал на трещины.
Он вышел к реке. Здесь большой мост, на котором, парадоксально, совсем нет тротуара, лишь размеченная дорога с совсем узкой полоской, отделенной для пешеходов. Дальше фонари и редкие огни окон становились все меньше и реже – выезд из города. Но пока что, с этого берега реки, он близок к центру, он близок к главной улице, и поэтому Гаара не волнуется по поводу воров и неприятелей. Он может позаботиться о себе. Он держит ситуацию под контролем.
В реке отражались фонари. Гаара облокотился о перила, красивые, искусно выкованные из чугуна, и стал вглядываться в черную воду. Страшно. Страшно упасть в эту ледяную реку и утонуть, захлебнуться и перестать существовать. Страшно думать, что тебя потом еще долго не найдут, и что твои крики о помощи никто не услышит. Гаара почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом, и вздохнул с облегчением.
Иногда ему нужно было напомнить себе, что он боится смерти.
Небо начинало светлеть.
Темари уже стояла у плиты, когда он вернулся домой, и что-то увлеченно готовила. За столом сидел Канкуро и спал с открытыми глазами. Оба все еще были в пижамах, они привыкли просыпаться и завтракать рано – вместе с младшим братом. Сейчас, в эту минуту, стоя в дверном проеме, Гаара чувствовал себя по-настоящему, безоговорочно счастливым. Вместе с сестрой, которая жарила для него блины, и братом, смешно похрапывающим и пускающим слюни на не очень красивый, но все же удобный стол. Темари как обычно отругает Канкуро за порчу имущества радиоактивной слюной, а тот в отместку будет делать идиотские комментарии в сторону нездоровых размеров некоторых частей тела сестры. Именно сейчас, в этот момент, каждая мелочь, любая крохотная несовершенность казалась Гааре неимоверно яркой, дополнявшей своим присутствием идеальную картину счастья. Если бы его спросили, как выглядит жизнь, он, Гаара, ответил бы, что жизнь – это маленькая, но уютная кухня с деревянным столом, братом, уронившим голову на этот самый стол и от того проснувшимся, и сестрой, бранившейся с Канкуро. И он, Гаара, в дверном проеме.
- … Это сиськи у тебя радиоактивные, - услышал он голос Канкуро.
Темари застыла на полуслове, повернулась, заметив брата, и улыбнулась.
И все-таки, он терпеть не мог, когда она улыбалась так. Темари совершенно не понимала, что эта жалостливая, снисходительная, фальшивая улыбка не скрывала ее отвращения, ее жалости к себе, ее усталости от вынужденно бедной, монотонной жизни. Эта улыбка не скрывала, а наоборот, говорила без слов: «После смерти отца, прошлой зимой, я не была счастлива». Эта улыбка кричала на него, Гаару: «Это ты во всем виноват», и хотелось вцепиться в свои неимоверно рыжие (как он их ненавидел!) волосы и рвануть, пока не выпадут, чтобы отупляющая, одуряющая физическая боль стерла из памяти наиграно счастливую Темари, безработного брата-неудачника, эту ненавистную кухню вместе с ужасной, грязной, разваливающейся квартирой, шумной кофеваркой по ночам и заваленной книгами кроватью.
Он боится смерти.
- Доброе утро, родной, - тихо, но как-то по-особенному, как умела говорить только она, произнесла Темари.
Внезапно, все эти обиды, глупые обвинения, какими бы правдивыми или лживыми они ни были, показались Гааре неоправданными, и стало стыдно. Он злился. На сестру, на брата, а главное, на себя, потому что на самом деле они не виноваты, на самом деле они пытаются помочь, хотят быть счастливыми и сделать счастливым Гаару. А он, не имея повода, но и не в состоянии постоянно ненавидеть себя, ненавидит их.
Это все он виноват.
- Доброе утро, - кинул он куда-то в пол, не поднимая взгляда (она поймет по глазам!), и направился к кофеварке (ровно восемь шагов).
- Я блины приготовила, твои любимые.
- Я знаю.
Он ненавидел блины. Он терпеть их не мог. Они были слишком жирными, слишком горячими и слишком сладкими. Разве она не знает?
Она его совсем не знает и не понимает – никогда не могла, а теперь – тем более, почти не пытается скрыть свою ненависть, свое безразличие.
Кофе! Кофе придаст ему сил пережить еще один день, еще хоть несколько часов, пока не закончится этот кошмар, эта ужасная комедия его бессмысленной жизни. Это все когда-нибудь кончится, и начнется что-то новое, другое – новая жизнь (он боится смерти!), и это успокаивает, а пока он может заглушить тянущуюся дегтем реальность гудящей кофеваркой.
- Тебе помочь, родной? – спросила Темари, заметив, как Гаара пытался долить воды. Все-таки его мышцы так и не окрепли с тех пор, руки очень тонкие, и дрожат под тяжестью пятилитровой бутыли, которую ее брат едва ли удерживал навесу над кофеваркой.
Она подошла к нему, но Гаара не отдал бутылку в руки.
- Я и сам могу.
Она считает его маленьким, она считает его слабым, она снисходит до него! Темари не верит, что он может контролировать свою жизнь сам (но она неправа!), она ограничивает его. Гаара крепче ухватился за бутыль, впиваясь пальцами в гладкую поверхность, сжимая ее, заставляя воду литься быстрее.
Он все может делать сам!
Но Темари не понимала. Она пыталась выхватить воду у него из рук, забрать, чтобы показать ему, как он слаб – но это не так! Она не понимает! Она его ненавидит!
Канкуро. Он его поймет. Он сейчас скажет, как обычно: «Оставь брата в покое, он уже взрослый», и сделает какой-нибудь едкий комментарий по поводу ее груди. Да, Канкуро его поймет.
- Гаара, да дай сестре бутыль, тяжелая же! Если она так хочет, пусть сама ее держит.
Кофеварка захлюпала, напоминая о себе, о том, что она все еще пытается приготовить кофе, и не может это сделать из-за незакрытой крышки и переливающейся через край воды. Эти люди, вокруг него – они не понимали. Никогда его не понимали. И никогда не хотели. Отец с матерью планировали только двух детей – они никогда не хотели третьего, но родители матери были категорически против аборта. Гаара никогда никому не был нужен. И теперь, когда он пытался быть невидимым, самостоятельным, они опекали его, они говорили ему, как жить его жизнь, они, как тогда, когда он не мог двигаться, решали за него, что и как он должен делать.
Гаара ненавидел их всех.
Он вырвал бутыль из рук сестры. Продержал ее всего несколько секунд, пока та не выскользнула из пальцев и не упала на пол, заливая плитку водой.
- Два барана, - прокомментировал Канкуро и вернулся к своим блинам.
- Это все твоя вина. Я и сам мог, - Гаара говорил тихо, но его голос дрожал, пронизанный злобой и ненавистью. Потому что она того заслуживает. Темари сама виновата. Гаара не собирается все это убирать, потому что он мог налить воду без ее помощи.
- Я все вытру, садись за свой завтрак, - так же тихо ответила сестра и быстро отвернулась. Он заметил, как ее глаза блестели от слез.
- Я не голоден. Пойду собираться в школу.
Он ушел. Не хотелось оставаться в этой маленькой, слишком тесной кухне, с разлитой водой, ревущей кофеваркой, чавкающим братом и молчащей сестрой (он заставил ее плакать). Он быстро дошел (добежал) до спальни и закрыл за собой дверь (на замок).
Гаара помнил, что боится смерти.
Математика была его любимым предметом, поэтому он всегда посещал ее, и даже сегодня, когда он мог решить сам, пойти на урок или нет, он решил, что все-таки это для него важно. Только классы он не любил. Классы, набитые учениками и чем-то еще, каким-то почти неуловимым ощущением, будто здесь что-то не так, что-то неправильно, и нужно немедленно выбраться, на улицу, на свежий воздух.
Или нет. Скорее в классах чего-то не хватало, что-то отсутствовало, будто яблоко, яркое, спелое, крепкое снаружи, но как доберешься до сердцевины, охватывает отвращение: ее выели черви.
Да. Именно так все в классах. Или даже в школе в целом. Нет никакой сердцевины. Она куда-то пропала.
Только куда? И как давно? И почему же так все случается: мечты, надежды разрушаются вместе с миром вокруг, стоит только копнуть глубже, стоит только разглядеть фальшь и грязь, заполнивших эту жизнь? Почему?
Хотя на одно он мог всегда рассчитывать: Шикамару. Нара всегда точно знал ответ. Самый великий из математиков. Вот он держал свою жизнь под контролем, все просчитывал до последней секунды, и Гаара поневоле завидовал.
Потому что он сам никак не мог достичь того, что далось Шикамару даром, просто так. Гаара завидовал этому, этой легкости. Как перышко летит, унесенное ветром в непонятном направлении, такой была жизнь его друга. Одновременно пером и ветром.
Математика. Алгебра и геометрия, особенно геометрия. Эта часть предмета была самой интересной: рассчитать не просто количество, не просто цифры, а предметы в реальной жизни, в 3D пространстве. Когда-нибудь, Гаара был уверен, когда-нибудь математики смогут высчитать теорему жизни. Да, когда-нибудь, говорил ему Шикамару, даже жизнь поддастся цифрам и не останется ничего непонятного, люди познают истину и обретут бессмертие.
Хотя, возможно, и не говорил ничего такого его лучший друг, Шикамару Нара. Вполне вероятно, что он говорил, что бред это все, и есть вещи, не поддающиеся людскому пониманию. Но разве это возможно?
Разве возможно, чтобы вселенная не имела конца и начала?
Разве возможно? повторял про себя Гаара, выходя из класса, игнорируя какую-то девочку, пытавшуюся с ним заговорить. Не имеет никакого значения, потому что урок закончен, а дальше литература, которую Гаара терпеть не мог, потому что это не предмет, а глупость, потому что нужно читать книгу, а потом писать по ней сочинение на глупые темы о положительных и отрицательных героях.
Литература – ненужный предмет, в котором говорят о полутонах, которые нельзя предугадать, нельзя просчитать, проконтролировать, там говорят о несуществовании черного и белого, но как же это? Как же это, когда Гаара видит эти цвета своими собственными глазами?
Он не пойдет на литературу. Он так решил. Он хозяин своей жизни и в состоянии решать за себя, что и когда он будет делать. Школьные расписания – глупости. Школа не может решать за него, как жить его жизнь.
Да, он не пойдет на литературу, а пойдет во двор, он уже идет, там ему всегда нравилось. Там тихо, думал Гаара, и спокойно.
Только холодно, но Гаара не надел куртку, он способен сам решать, когда ему ее надевать; и золотисто-коричневыми пятнами разлегшиеся на асфальте листья чавкали под ногами, размокшие от вчерашнего дождя.
Он прогуливал уроки не один.
Если что и было в этой школе не прогнившим, так это клуб. Тот самый, организованный тем парнем, на два года младше Гаары, но что-то явно понимающим так же, как и он сам, в этой жизни. Именно поэтому Гаара выдвинул на рассмотрение идею, таившуюся в его сознании уже несколько месяцев – он чувствовал, что Наруто оценит. И он действительно понял его. Он понял и принял. Идею.
Наруто стоял возле детской качели, ржавой и ободранной, на которую не решались залезть даже первоклашки. Он рассматривал ржавчину с таким же непонятным интересом, как Гаара рассматривал его самого. Удивительно. Удивительно, что несмотря на то, что он застыл всего в нескольких метрах от Узумаки, парень не замечал его.
О чем он мог думать?
Может быть о том, что боится смерти?
Парень вздрогнул, и его светлые волосы заколыхались от быстрого поворота головы. Его окликнули.
- Наруто! – повторила она громче, и парень почему-то поежился, сжал кулаки и разжал их, глядя на незнакомую Гааре девушку. – Нам нужно поговорить.
Что-то серьезное, подумал Гаара. Наруто сжал челюсть так, что Сабаку не мог не удивиться, как у того зубы не сломались от такого напряжения.
- О чем ты хочешь поговорить? – на лице спокойствие, а голос выдает. Ровный, почти спокойный, но Гаара знает. Он слышит и видит. Ни один мускул на лице не дрогнул, но в глазах – там буря. Она его девушка что ли?
- А ты как думаешь? О твоей недавней выходке! – девушка была зла. Голос дрожал, пропитанный негодованием, и еще немного совсем – непониманием.
- Это между мной и Саске, - отвечает тихо. С ненавистью.
Гаара не понимает. Он не понимает, что происходит, он не понимает, в чем дело и почему его вообще интересует происходящее.
- Ну конечно! А то, что из-за меня вы поссорились – не в счет, да?
- С чего ты взяла, что мы поссорились из-за тебя?
- А из-за чего же еще? Все было ничего, пока ты не обозлился, что я глажу Саске по коленке!
Она все повышала голос, и он тоже злился. Гаара не мог пошевелиться.
- Подумаешь, не знаешь каких-то глупостей. Вон мой лучший друг не знает, что я клуб организовал, ну и что?
Он казался таким уверенным тогда. Этот Наруто. Таким невозмутимым: подумаешь, односторонняя дружба. И что?
Действительно. И что?
- Да что ты вообще пришла? Это не твое дело, Сакура!
- А чье же тогда? Саске тоже ничего не понимает!
- Это он тебе говорит, что не понимает!
- Ну, нет. Я вот, к примеру, не знаю ничего про его отношения с его девушкой. И вообще, мне его девушка не нравится. Живем же!
- Ссоритесь?
И все же, Гаара чувствовал. Он знал, что что-то в этом парне не так. Что-то то и дело мелькало в глазах, такое знакомое, такое ненавистное.
Отчаяние.
- Да скажешь ты, наконец, что с тобой, какого черта ты как с цепи сорвался, а?! – Сакура уже кричала, ее лицо исказилось от обиды, ярости и недоумения. А Наруто, почему-то, спокоен. Внезапно спокоен и мрачен.
- Я тебя люблю.
Тихо. Очень тихо, и Гаара уже начал было думать, чтобы уйти, пока его не заметили, но Наруто продолжил.
- Я видел, что Саске в тебя тоже влюбился, да и ты была к нему неравнодушна, так что решил не вмешиваться. Но я тебя до сих пор люблю.
Наруто на нее не смотрел. Вместо этого рассматривал землю, а челюсть сжал еще сильнее. Сакура выглядела растерянной, удивленной и переполненной жалостью. Гаара хотел ее задушить.
- Я…
- Не надо ничего говорить, - перебил ее Узумаки. Он отвернулся и подошел к качеле. Тронул ее, и та гадко заскрипела. – Просто и лезть в это не надо. Как-нибудь переживу. Не трогай только.
- Прости, - еле слышно произнесла она и, немного помедлив, развернулась и ушла.
Качеля скрипела.
- Понравился спектакль?
Стало страшно. Наруто заметил, что Гаара следил, и теперь он не захочет видеть его. Возможно, Узумаки сейчас настолько зол, что будет срывать злость на нем, а Гаара не был уверен, что его мышцы достаточно окрепли.
Вспомнилась бутыль воды сегодня утром. Тяжелая. Он ее еле поднял. Темари хотела помочь.
- Это кто был?
- Девушка моего лучшего друга.
- О чем она говорила?
- А ты разве не расслышал?
Однако, как быстро меняется настроение! В одну секунду Узумаки был готов убить кого-либо, потом вдруг вежливо разговаривал с Гаарой, а потом внезапно снова волком смотрел, будто сейчас только что Сабаку сморозил что-то настолько идиотское и оскорбительное, что больше не заслуживает вежливости Наруто.
- А ты разве говорил правду?
На это Узумаки удивленно уставился на него. Слишком уж монотонно, слишком уж легко вышло у него признание этой девчонке в любви. А взгляд ненавидящий. Не о ней он думал.
Ведь он сам знает, сам пережил эту любовь. Да. Когда-то давно, кажется, в прошлой жизни он любил кого-то. Он не помнил уже ее имени, но он помнил вечера, когда перед сном он становился у зеркала и рассматривал свое лицо. Свои глаза.
- У тебя красивые глаза, Гаара.
И голос ее не запомнился. Но он точно помнил то чувство, опустошающее его каждый день, потому что она не любила его, не любила в ответ (а может быть, все было совсем по-другому), и он смотрел на свои глаза, уставшие, измученные, и повторял про себя слова…
Запомнились только ее губы, красивые, полные, пухлые немного, произносившие: «У тебя красивые глаза, Гаара».
- Ты прав. Я соврал.
Наруто сел на качелю, и она снова заскрипела. Звук неприятный, подумал Гаара. Он подошел ближе.
- Правда больнее, чем ложь.
- Я понял, - ответил он Узумаки.
Правда всегда больнее. Хотя, знал ли он, где правда, Гаара уже не мог быть уверен. Воспоминания путались и стирались, ничего уже не было важно в той прошлой жизни, разве что тот день, когда он очень устал, почему-то еще в обед, и его отправили домой. Мать (или она уже умерла тогда?) посоветовала ему выспаться, и он лег на кровать, закрыл глаза, и не смог их открыть.
- Ты боишься спать?
Откуда ты знаешь? хотел спросить Гаара, но на секунду ему показалось, что он снова недвижим, лежит в своей старой комнате, и отец что-то рассказывает ему, а сзади плачет Темари, тихо, очень тихо, но он слышит, а Канкуро пытается ее успокоить, и она спрашивает: «А вдруг он сойдет с ума?». Мышцы почему-то не сработали, и Гаара так и не задал Наруто вопрос.
- Это ничего. Я после аварии тоже боялся спать. Казалось, что это все – шутка моего умирающего мозга. Не реальность.
Не реальность. Как же верно. Жизнь – эта жизнь – разве она реальна?
- А сейчас?
- Сейчас сплю.
- Почему?
- Больше не страшно.
- Почему?
Этот вопрос вертелся в голове. Очень долго вертелся. Почему? Почему, зная, что смертны, люди не боятся выходить на улицы, отравлять организм никотином, заходить на безлюдные улочки? Почему люди не боятся, закрыв глаза, больше не открыть их? Где этот страх? Где он?
- Да Саске пришел, что-то, как обычно, сказал нелестное в мою сторону, мол, хватит раскисать, дурак, да и полегчало.
А может, боятся все. Всего. И смерти (Гаара боится смерти). Только справляются как-то. Справляются, как могут…
- А как ты под машину попал?
Наруто отвел глаза. Все это время, глядя на него, рассматривая Узумаки, Гаара думал совершенно не о нем. В памяти, даже настолько короткосрочной, не осталось ни малейшей детали того, как себя вел этот светловолосый парень. Только что он отвел глаза, Гаара запомнил.
- Да не заметил. В глаза пыль попала, а я, дурак, вместо того, чтобы останавливаться, пошел дальше. Глаза-то заслезились, ну я и не заметил красный свет на переходе. Я с дискотеки возвращался, темно было, вот водитель и не заметил.
Было такое чувство, будто врет он все. Неправда все то, что говорил сейчас Узумаки. Хотя, Гаара уже и сам не мог сказать, что из того, что он говорил, правда, а что ложь, и единственное чувство, остававшееся отчетливым в любое время суток, при любом настроении, это был страх беспомощности.
Все будет под контролем.
|
Сайт 