Полуразрушенные стены дома – плохая защита от неумолимого пламени, но лучшей сейчас не найти. А пламя шипит, воет где-то на улицах – даже звуки его жуткие, потусторонние, совсем не похожие на те, что производит обычный огонь. Этот огонь – черный. Коноха объята языками черного пламени, пожирающими то, что не уничтожили призрачные стрелы, а закат, невыносимо яркий на издевательски чистом и прозрачном небе, освещает руины мертвенно-красным. Словно зарево пожара… Настоящего пожара. Там, в развалинах, не осталось никого живого; только горячий ветер носится над засыпанными обломками улицами, заставляет танцевать языки черного пламени, треплет черные, как это пламя, волосы человека, стоящего на груде обломков, когда-то бывших башней Хокаге. Алая чакра окутывает его тело, складываясь в фигуру воина с натянутым луком, алыми когда-то были темные, широкие дорожки запекшейся крови на щеках. Учиха Саске вершит возмездие.
Сакура сжимает зубы и вытирает тыльной стороной ладони слезы; они текут не переставая, незаметно для нее самой, слезы бессилия, злости, отчаяния. Полтора десятка раненых, которых ей удалось собрать в более-менее сохранившемся доме, вытянули из нее последние силы. Руки ноют, и целительная чакра уже еле собирается в ладонях, но она все лечит и лечит; она ничего больше не может сделать для них – скорее всего, последних уцелевших жителей Конохи. Какаши-сенсей дежурит у противоположной стены, но он тоже ранен и уже с трудом держится на ногах. Наруто лежит без сознания рядом с другими пострадавшими, и Сакуре больно даже смотреть на него. Они пока что живы, но обречены: Сакуре с Какаши не вынести на себе пятнадцать человек, половина из которых не выдержат резких движений. Бросить их? Тех, кого они, шиноби Конохи, должны были защищать? Нет; и так уже уничтожено все, за что они сражались; потерять последнее… Нет. - Сакура. Рука Какаши опускается на плечо. Девушка закрывает глаза и низко наклоняет голову, пряча лицо за грязными, запыленными прядями волос. - Хватит. Ляг отдохни, - голос Какаши по-прежнему добрый и заботливый, и сейчас это звучит так… дико, что Сакуре хочется рассмеяться. Она убирает руки с груди мужчины, которого лечила, и складывает их на коленях. - Это вы ложитесь отдохните, Какаши-сенсей, - говорит она, стараясь придать словам хоть немного силы, которой не чувствует. – Если мы хотим что-то сделать, то надо… - проклятье, голос все-таки срывается. – Я посторожу, - она вновь смахивает набегающие слезы, - если огонь подберется сюда, я разбужу вас… Тогда будем что-то делать. Ложитесь.
С наступлением ночи Саске остановился. То ли глаза изнурили его, то ли он просто решил дождаться рассвета для завершения своей мести… Он по-прежнему стоял там же – значит, не собирался уходить, пока не сровняет деревню с землей. Саске… При упоминании этого имени в груди все еще трепетало что-то теплое, остро-нежное. Странно было соединять это имя с тем чудовищем, что уничтожило Коноху, руша здания на головы людей, убивая всех без разбора, ниндзя и гражданских… Имя принадлежало прошлому, образу, которого больше не было. Саске пришел с новыми глазами – с вечными глазами Учихи Мадары. Саске пришел, неся на руках тело своего брата.
Сакура сидит на камне, глядя в пролом на ночное небо – все такое же ясное, усыпанное звездами. Какаши-сенсей спать отказался, сообщив, что только отдохнет, но, едва прислонившись к стене, уснул. Шумит где-то в отдалении неутихающий огонь Аматэрасу, иногда стонут и покашливают во сне раненые. Усталость тяжким грузом наваливается на плечи, но спать не тянет совсем, и в воспаленном сознании вновь и вновь крутятся невыносимые мысли и воспоминания. Крики, смерть, грохот, крики, крики… Сай, Ямато, Ино, Шикамару, Чоджи, Ли, Неджи, Хината, Киба, Шино, Ирука-сенсей, Конохамару… Мама, папа. Мертвы, все мертвы. Остались только… Сакура бросает взгляд на Наруто и Какаши, и к горлу подкатывает ком. Остались... Пока. А доживут ли они до конца следующего дня? Девушка сжимает кулаки. Нет; они должны дожить. Должны! В памяти проносится образ Саске – такой, каким он был сегодня: фигура, окутанная алой чакрой Сусаноо и тьмой Аматэрасу. Фигура, держащая на руках безвольно обмякшее мертвое тело. Сакура закусывает губу и, бросив еще один долгий взгляд на лежащих, поднимается на ноги.
Черное пламя Аматэрасу не дает дыма, и ночное небо над руинами Конохи сияет мириадами звезд. Саске сидит на крупном обломке стены, глядя в пространство ничего не выражающими ониксовыми глазами - Мангекьо он на время погасил. Согнутая фигура кажется частью камня, грубо вырубленной из гранита горгульей, охраняющей гулкую пустоту сводов древнего храма. Он и вправду, пожалуй, стоит на страже: под обломком, аккуратно устроенное на плаще Саске, лежит тело его брата – жалкий, лишенный жизни осколок далекого счастья. Единственное, что еще дорого Саске в пустом и потерявшем краски мире. Хруст щебня под чужими шагами даже не заставляет Учиху обернуться – опасности нет. Сейчас никто не может быть представлять опасность для Саске, обладателя неугасимого Мангекьо Шарингана. - Сакура. Это не приветствие – просто обозначение, что он ее заметил. Какая-то часть Саске, еще способная испытывать более-менее яркие чувства, ощущает легкий холодный интерес – зачем она пришла? - Саске-кун… - смешно. Она так и не отучилась от этого своего «Саске-кун». - Саске-кун, я… - голос дрожит, в нем слышатся слезы; наверное, она сейчас сжимает дрожащие кулаки, не зная, как справиться с гневом и скорбью. Глупая, смешная девочка, всю жизнь проплясавшая в счастливой красивенькой иллюзии, она не знает, что с болью и злостью нельзя справиться, можно только отдаться им, позволить захватить себя - и выжечь дотла. - Я пришла предложить тебе сделку! – ну вот, выпалила наконец. Девчонка. Какую сделку она может ему предложить? Ему все стало безразлично; ничто не может пробудить в нем желание или страсть. - Я… Я верну тебе твоего брата – а ты в обмен оставишь Коноху в покое! Воздух застыл в легких, точно замороженный. Время, казалось, замерло, стук собственного сердца вдруг стал оглушительным. Саске медленно повернулся к ней. - Что… ты… сказала? А Сакура выглядит именно так, как он ее представлял, отмечает Саске. В поблескивающих в звездном свете глазах стоят слезы, руки сжаты в кулаки, губа решительно закушена. - Я знаю технику… Бабушка Чие, старейшина из Песка, показывала ее мне… Это техника, позволяющая воскрешать мертвых. Я читала записи, оставшиеся от нее, и я… Мне кажется, я смогу ее повторить. Я верну тебе твоего брата, - уже громче повторяет она. – А ты… Ты оставишь… Тех, кто еще жив. Уйдешь… - ее голос дрогнул и затих. На мгновение воцаряется тишина; слышен только вкрадчивый шелест пламени. - Хорошо, - медленно говорит Саске. Слова с трудом даются ему, ворочаясь во рту, словно камни. – Я уйду. Если ты вернешь мне Итачи. Имя срывается с языка неожиданно – Саске не хотел его произносить, не мог произносить его уже много дней. Будто безумная надежда вдруг сотрясла его, расколола ледяную оболочку молчания. Итачи. Итачи, Итачи, Итачи. Как сладко, как упоительно вновь произносить его! Неужели… Неужели Саске снова сможет его называть, обращаться по имени… Если. Он указывает рукой на темноту под обломком. - Приступай.
- Мне нужен костер, - Сакура неловко мнется у куска стены, на котором сидел Саске. На самом деле, для техники костер вовсе не требуется – но почему-то он нужен ей. Хоть немного тепла… Хоть немного смелости. Отсрочки. Она хочет видеть лицо человека, за которого отдаст свою жизнь. Саске без возражений спрыгивает со своего обломка и быстро собирает несколько деревяшек – вокруг их валяется много. Печати Катона – и рядом уже весело пылает небольшой костерок, озаряя оранжевым светом щебенку, торчащие из нее части балок и неподвижное тело черноволосого молодого человека. Больше медлить не имеет смысла. Сакура глубоко вдыхает, нервно покусывая случайно попавшую в рот прядь, и опускается на колени рядом с мертвецом. До этого она видела Итачи только раз в жизни – во время миссии по спасению Гаары – и то вынуждена была отводить глаза, чтобы избежать гибельного Цукиеми. Сейчас она, наконец, могла рассмотреть печально известного брата Саске, которого тот сначала мечтал убить и во имя которого сейчас мстил. Итачи оказался красивым – поразительно красивым даже в смерти. Казалось, он умер всего пару часов назад – наверное, какое-то дзюцу позволило оградить его от тления. Правильные, не по-мужски нежные черты лица, длинные ресницы, чистая кожа… И этот человек стал причиной гибели Конохи. - Стоит ли оно того? – тихо проговорила она, не отрывая взгляда от спокойного лица Итачи. – Стоит ли память одного человека, которому уже все равно, смертей тысяч невинных, уничтожения целой деревни? Голос Саске из-за спины был твердым и жестким. - Если тысячи жизней стоят одной – значит, и одна жизнь стоит этих тысяч. Я пролью к ногам моего брата кровь всех тех, кто стал причиной его смерти; это моя прощальная жертва. Большее, что я могу дать ему. Единственное, что теперь я могу дать ему. Воздух, казалось, замерзал у Сакуры в горле. Еще ниже опустив голову, она прикрыла глаза, пряча слезы. Саске... Теперь это – Саске. Что ж, значит, другой надежды нет. Несколько раз глубоко вдохнув, она сосредоточила в руках чакру и опустила ладони на грудь Итачи.
Долгие часы, казалось, длился ритуал; Саске смотрел, не отрываясь, и зеленое сияние, исходящее от ладоней Сакуры, словно заполнило собой весь мир. Саске смотрел и смотрел, как завороженный, а сердце билось, билось… Вдруг свечение, мигнув пару раз, погасло – и ресницы Итачи дрогнули. Тело Сакуры, пошатнувшись, завалилось набок, но Саске этого даже не заметил: он кинулся к брату, упал рядом с ним, больно ударившись о камни и не обратив на это внимания; он схватил Итачи за плечи (теплеющие, теплеющие!), осторожно уложил к себе на колени, шепча его имя, не в силах поверить… А Итачи чуть пошевелился, еле слышно вздохнул и открыл глаза. Саске встретил его взгляд – в первые секунды мутный, потом осмысленный, увидел в нем узнавание, уловил тень зарождавшейся на бледных губах улыбки – а потом Итачи закашлялся, и изо рта его хлынула кровь. Саске, испуганный, растерянный – будто вновь став ребенком, - притянул к себе содрогающегося в кашле брата, приподнял его, не зная, что сделать, как помочь; судорожно бегающий взгляд остановился на Сакуре – но она лежала без движения, смотря в костер остекленевшими глазами. А кашель Итачи перешел в хрип, какое-то кошмарное бульканье, кровь шла у него изо рта сгустками, он дернулся еще пару раз – и обмяк. Кашель прекратился, и тишина после него была самым страшным, что Саске испытывал за всю свою жизнь. Он осторожно коснулся щеки Итачи, повернул к себе его лицо – застывшее; мертвое. Мертвое. Мертв. Сакура – мертва; не поможет. Итачи мертв. Мертв. Итачи смотрел на него, видел его – и мертв. Резкая боль – зрачки сложились в узор Мангекьо; алая чакра взвилась в небо, обжигающий ветер взревел, снося вокруг все, что еще можно было снести. Саске прижал к себе вновь холодеющее тело брата и жутко, нечеловечески завыл.
В своей последней битве Итачи умер не от руки Саске. Итачи умер оттого, что его разрушенное болезнью тело больше не могло поддерживать жизнь.
Сайт 