Утро встретило неприятной, колкой резью в висках, впивающейся острыми иглами, вгрызающейся, казалось, в саму кость... Жесткие, словно наждачка, спазмы резко и безжалостно скрутили горло, проталкивая вверх по пищеводу отвратительную желчь. Больно. Неприятно и мерзко. Попытавшись прокашляться, он четко ощутил навернувшиеся на глаза слезы — даже простые сглатывания нещадно скребли сорванное горло, из которого невольно вырвался болезненный хрип. Стало лишь хуже. Руи обессиленно разлепил опухшие, отяжелевшие веки, поморгал, таращась в пространство, подобно слепцу, и чуть было не задохнулся от приступа тошноты, скрутившего в тугой узел желудок. Кое-как сдержал рвотный позыв, сворачиваясь на кровати беззащитным и жалким клубком, словно побитая собака.
Считал. Нетерпеливо отсчитывал каждую секунду мирно тикающих рядом часов. Надеялся, что со следующей минутой это выворачивание наизнанку прекратится и он, терзаемый сейчас тошнотой, головной болью и разбитостью, сможет хотя бы спокойно уснуть. И, словно насмехаясь над ним, ко всему прочему прибавился пробирающий до костей озноб, моментально скрутивший деревянные мышцы.
Хотелось пить. Все что угодно за глоток воды. Хотя бы каплю... Распухший сухой язык неуклюже повозил по потрескавшимся губам, нисколько не увлажняя их, лишь раздражая крохотные, совсем свежие кровоточащие ранки. Больно. Отвратительно и до безумия плохо. Плохо настолько, что себя почти жаль. Но он и не думал начать себя жалеть, нет. Нужно встать, хотя бы попытаться привести себя в порядок, хотя бы пойти и набрать воды. И он почти на это решился, почти спустил одну ногу на холодный, кажущийся колючим пол, почти заставил себя отпихнуть подушку и хотя бы приподняться над кроватью. Почти. Потому что не смог даже откинуть облепившее его вспотевшее тело одеяло. Лишь беспомощно повозил по простыне ладонью и решил, что лучше пока полежит и просто отдохнет. Тошнота наверняка скоро пройдет, чугунные гвозди прекратят с ожесточением вбиваться в голову, и мышцы отпустит болезненная судорога. Наверное. Должно быть. Нет. Наверняка.
Случайно мазнувший по лицу солнечный луч пугливо дернулся обратно за тяжелую, раздутую тучу и более не показывался, оставляя обитателя комнаты совершенно одного. По закрытому окну громко, неприятно скрипнув, ударила ветка. Звук был настолько резким, почти болезненным, что Руи накрылся одеялом с головой, позволив внезапно окутавшему его мареву нести его за собой в темноту и неясность, в бесконечную пустоту, где не существовало бы настолько раздражающих звуков, не было бы изъедающей горло кислоты и этого одурманивающего, бесящего до скрежета в зубах озноба. Налипшие на покрывшийся испариной лоб влажные волосы практически не мешали, а через мгновение и вовсе позабылись.
Окружение — слишком холодное и колкое, слишком враждебное и неприветливое; лучше остаться под защитой теплого, надежного одеяла, с охотой укутавшего его свернутую калачиком фигуру. Жар, вырывающийся из легких, вскоре затопил маленькое, защищенное одеялом от зябкости пространство и обволок его лицо своей тучной, маслянистой фигурой, налип на веки, губы, забрался даже в уши.
И Руи поплыл. Совершенно потерял ориентацию в пространстве, ощущая лишь налитую свинцом голову и терзаемые ломотой мышцы. Замер, желая забыться, раствориться в этой спасительной неподвижности, спрятаться от отступившего всего лишь на время озноба. Но мерзкое, липкое нечто уверенно, с каждой секундой все больше врастало в его тело, сжимало горло, не давая вдохнуть, сдавливало грудь, со свистом выпуская остатки кислорода из легких, и прочно угнездилось в голове, расползаясь, занимая все больше пространства и охотно протягивая мерзкие маленькие щупальца туда, куда добраться еще не успело.
Где-то совсем рядом он услышал стон, но настолько тихий и нечеткий, что уже через мгновение усомнился, был ли тот вообще, да и кто издал этот звук? Его собственное тело? Все вокруг смешалось, реальность потеряла свои четкие очертания, подернутая мутной, маслянистой дымкой, а мерзкое склизкое нечто у него внутри радостно зашипело, оккупируя такие податливые внутренности.
Что-то скрипнуло. Но скрипнуло настолько ненавязчиво, что сознание не смогло уцепиться за этот маленький якорь реалии. Внезапно обрушившиеся на голову потоки холодного воздуха заставили почти дернуться в болезненном, колком спазме. Въевшийся в лицо жар боязливо отступил перед натиском прохлады, приятно остудившей кожу.
И голос. Он не разобрал слов, но безошибочно уловил интонацию: удивление, совсем немного, испуг, словно опасливо дернувшийся зверь, и беспокойство. Удручающее, ненужное беспокойство.
Прошло еще немного времени. Кошмарная бездна времени для въедающейся в лицо прохлады, с остервенением рвущей тонкую прозрачную кожу губ. Слишком много времени, чтобы быть таким уязвимо открытым для давящего окружения.
Внезапно голову сдавило и мотнуло вверх. А он, как болванчик, повиновался, не в силах сделать хоть что-нибудь, хоть как-то сопротивляться этому навязчивому вмешательству.
Что-то гладкое на губах, безвольно, позорно открывшихся лишь при малейшем давлении. И горячая живительная влага, затопившая рот, по глотку заспешившая дальше, в недра желудка. Немного терпкое и сладкое, отчетливо отдающее цитрусом. Таким ненавистным, но потрясающим цитрусом.
Занявшее тело толстое, душащее нечто рассыпалось, пугливо дернулось и... исчезло. Душащий и заставляющий бунтовать тело жар вскоре утих, оставляя после себя лишь навязчивую теплоту-воспоминание.

Тусклое, уже не греющее солнце все еще заставляло забавно щуриться. Улица, змеей струящаяся вперед и чуть вниз, дома, облепившие широкую дорожную полосу и спешащие мимо люди — все, казалось, утратили свой цвет, поблекли, незаметно посерели. Полупрозрачная невесомая дымка облепила иссохшие бурые листья, налипла на облупленную выцветшую черепицу и все норовила забраться под шарф. Блеклый рожок солнца стыдливо юркнул за нависшим над городом пухлым облаком, с сожалением лаская редкими, случайными лучами клочки сухой травы.
Сакура кашлянула и, натянув шарф повыше, ускорила шаг.
Старательно выталкиваемые из головы воспоминания о вчерашнем вечере, уже успевшие утратить часть своей реалистичности, но лишь прибавить в яркости, словно насмехаясь, заполняли собой все больше и больше пространства. Зловредные, настырные, неутомимо бросающиеся на защитный полог, тщательно возводимый в сознании, рвущие его в клочья, снова и снова демонстрируя одну и ту же картинку. И каждый раз ее передергивало от омерзения. От осознания, что она позволила с собой сделать. Ведь позволила же. Как бы от этого ни отпиралась, какие бы хитроумные доводы ни приводила в свою защиту. Позволила. И ей понравилось. Слишком отвратительно, слишком неправдоподобно, чтобы быть реальностью, но... правдиво. И сейчас ее, вяло бредущую вниз, к перекрестку, просто выворачивало наизнанку от омерзения к самой себе. От дикости происходящего с ней и от неизбежности рано или поздно все-таки поддаться, все-таки проиграть, нарушить сотни данных себе когда-то обещаний. Ведь сейчас... так ли они важны, те обещания? Все постоянно меняется, жизнь бежит вперед и не терпит постоянства, ненужного, уродливого нароста.
Она все еще искала себе оправдания. Не могла не искать, не могла просто смириться с болезненной мыслью, что все-таки оступилась. И перед кем? Однозначно перед тем, перед кем не стоило показывать и сотую долю своих слабостей, потому что он, наверняка, уничтожит ее за это.
Учиха Саске. Игрок. Непревзойденный игрок, играющий с судьбами, жизнями, чувствами. Беспринципный и жестокий. Не знающий себе равных. И он играет до тех пор, пока не получит отпор или не сломает. А ведь если сломает, то переломит уверенно, яростно, точно, без возможности когда-либо оправиться. Перед таким, как он, нельзя давать слабину, нельзя искать оправдания своим импульсивным, безрассудным поступкам, мотивируемым банальным «мне любопытно». Ему нельзя доверять. А вчера Сакура нарушила собственную чуть ли не заповедь. И корила себя, корила постоянно, при каждом совершаемом ею шаге по стылому асфальту.
Вчера. Вчера. Вчера.
Снова и снова увязала в пленившем ее «вчера», ненавидела себя за это и каждый раз вспоминала о требовательном жаре губ на шее, о дрожащих ладонях, неуверенно, но все-таки предательски ласкающих его грудь, и жадных, голодных объятиях, стискивающих ее тело чуть ли не до хруста в костях.
Сакура ненавидела себя сейчас, пусть и понимала, что эта ненависть сойдет на нет, и она будет вынуждена простить, ведь воспоминания поблекнут и рано или поздно сотрутся из памяти.
Она оступилась и замахала руками в попытке удержать равновесие. Кажется, кто-то оглянулся, одарив ее ехидной насмешкой.
Ирреально. Слишком неправдоподобно, чтобы быть правдой. Словно вчера это была и не она вовсе, не та, которая научилась себя контролировать, вынуждена была научиться, воспринять это как неизбежное зло, необходимость закрыться ото всего, не позволять никому и шагу ступить в ее темное скрывающееся «я». Веселая девушка расхохоталась у нее в голове. Словно привидение, замаячила перед глазами, улыбаясь широкой, обжигающей улыбкой, сочась ядовитым добродушием и смеясь, смеясь. Высмеивая ее всю - такую, какой она стала.
«Я знаю!» — зло огрызнулась Сакура своему внутреннему демону.
«Я знаю...» — уже тише и более неуверенно.
«Калека...» — усмехнулся призрак, сверля ее все тем же открытым, бесстрашным зеленоглазым взглядом.
«Калека», — согласилась Сакура, замерев перед переходом в ожидании зеленого света.
Почему именно калека? Почему из огромного множества характеристик для себя она выбрала именно это злое и безнадежное «калека»?.. И еще раз повторить вслух, вслушиваясь в интонацию, пытаясь проникнуться, понять. Безнадежность. Она охватила ее всю, молниеносно, как пожар, и улеглась, удовлетворившись результатом — выжженным естеством.
«Тебе ведь это нужно», — уверенно напевала девушка, столь похожая на нее саму, но и столь же отличная от нее.
«Ты этого хочешь, жаждешь», — неустанно продолжала она, царапая своими колкими, лишь ей одной, Сакуре, понятными высказываниями прямо по плоти.
«Ты сама напросилась, Са-ку-ра», — в последний раз издевательски протянула она и растворилась, решив, что на сегодня истязаний достаточно, что закончить свое дело она еще успеет. Успеет отомстить за то, что заперта уже столь долгое время.
Она знала. Знала без безобразных тыканий ее второй сущности. Знала и понимала. Оттого и ненавидела себя еще больше.
— Мне это нужно... — повторила она вслух и усмехнулась, понимая, насколько эти слова, неосознанно выскользнувшие из ее рта, правдивы, ведь ей это действительно нужно...
Сидевшая на своем обычно месте Тен-Тен хмурилась: у тонких, сошедшихся на переносице бровей залегла темная складка, чувственные небольшие губы сжаты в строгую тонкую полоску. Злится. От брошенного ею невзначай поистине волчьего взгляда по спине предательски забегали мурашки.
Не то чтобы она боялась быть осужденной или недопонятой. Нет. Сакура боялась, что та попадет своими догадками точно в цель.
— Если ты собираешься бросить мне тщательно продуманную и заготовленную заранее ложь, — приглушенно начала она, — то и думать об этом не смей.
Сакура не удержалась от удивленного выражения, бесконтрольно расползающегося по ее лицу.
— Я не... — пыталась было оправдаться она, но, увидев решительный настрой подруги и ее скривившийся рот, будто на язык попал лимон, отбросила мысли о бесполезном сотрясании воздуха.
— Что бы это ни было, этому должна быть действительно веская причина.
— Она есть.
Действительно есть. Только вот она настолько зыбкая, что, скорее, как песок, просочится сквозь пальцы, чем послужит твердым обоснованием причины ее отсутствия.
«Я была с Саске», — она не могла произнести этих слов. Простых и губительных. Ведь это маленькое признание действительно ее погубит, погубит в глазах Тен-Тен, в глазах ее брата...
Руи.
Сердце болезненно сжалось.
Дышать. Дышать. Дышать. Неустанно напоминала она себе, вдруг понимая, как тесна ей блузка, как вспотели ладони, как отчетливо отбивает свой ритм в висках сердце. Она ухватилась за эту соломинку, отчаянно пытаясь хоть на сколько-нибудь оттянуть неизбежную минуту ее признания. А ведь она будет, эта минута. Сакура признается, не сможет промолчать.
— Руи свалился с простудой. С утра его лихорадило... — будто извиняясь, прошептала она.
Кажется, Тен-Тен совершенно не удивилась подобному заявлению, выказала свое внимание, только зябко передернув плечам.
— Еще бы он не простудился. Больше часа распаренный носился по улице после выступления.
— Но зачем он?..
— Тебя искал, дуреха. Думала, он с ума сойдет, настолько беспокоился.
Тен-Тен не преувеличивала, это было заметно по взгляду, пренебрежительно лизнувшему лицо младшей Харуно. И сейчас она совершенно не щадила Сакуру, с праведным гневом наблюдая, как каждое ее слово пощечинами врезается в щеки Харуно. — Все оттягивал выступление, думал, может, с тобой что-то случилось...
— Но...
— Если ты снова спросишь, зачем или почему, я пошлю тебя прямиком к черту, — предупредила Такахаши, зло сверкая глазами.
Она сдерживалась, Сакура, наконец, заметила это. Заметила лихорадочный румянец на щеках, часто вздымающуюся грудь и сжатые кулаки. С трудом представляла себе, скольких трудов стоит Тен-Тен держать в узде свой взрывной характер. Видимо, она действительно была расстроена и... уязвлена?
— Прости, я виновата.
Единственное, что ей хватило духу пробормотать. Как же она жалка.
— Не стоит. По крайней мере, не передо мной.
Сакура кивнула, совершенно не представляя, где спрятать свой мечущийся от стыда взгляд.
— Мне жаль, правда.
— Надеюсь.
Она ощутила. Нечто почти незаметное, скользнувшее по фигуре, словно легкий ветерок, которому здесь, в классе, и взяться было неоткуда. Нечто неприятное, склизкое, мерзкое.
Он вперил в нее изучающий взгляд, настолько внимательный, словно искал наиболее подходящее место для клейма.
Саске.
Сакура ненавидела себя за слабость, ненавидела, что снова поддалась собственному пагубному легкомыслию, ненавидела последствия, которые вызвала ее глупость и беспечность. Но сейчас, терзаемая колким въедливым взглядом, она ненавидела его. Ненавидела почти отчаянно, будто пред ней в одном лице предстала причина всех ее бед.
Его губы замерли в кривоватой улыбке. Он знал, что одним лишь своим видом порождал в ее голове воспоминания, воспламенял неловкость, смущение. И ему это, несомненно, доставляло огромное удовольствие. Похоже, Саске совершенно не смущало то, что он неотрывно разглядывает Сакуру уже несколько минут. Какая разница? Главное, чтобы ей было неуютно.
Он подался вперед едва заметно и усмехнулся, скривив свой рот в змеиной ухмылке.
Сакура отвернулась к окну, объявляя небольшую паузу в их поединке. И все же... Даже сейчас, ненавидя и презирая его, она все равно ощущала, как тело охватывает дрожь, и от осознания этого ее ненависть лишь росла.
— Ты ее уже смотрела? — уже позднее, немного остыв и сменив гнев на милость, спросила Тен-Тен.
— Запись?
— Верно. Посмотри. Не зря же я ее делала.
Сакура кивнула, закидывая учебники и письменные принадлежности в портфель.
— Куда собралась?
— Уйду сегодня пораньше, приготовлю что-нибудь для Руи.
Тен-Тен без зазрения совести позволила себе тихий ехидный смешок.
— Что? Это ведь из-за меня он простыл.
Почему-то эти мелочи... стали раздражать. Даже вечно двусмысленный взгляд Тен-Тен и её уверенность, будто она видит куда глубже, чем все остальные.
— Я пошла.
Подруга махнула на прощание рукой.
Сакура не увидела, как несколькими минутами позже Такахаши прожигала Учиху Саске предостерегающим взглядом, получая при этом не менее предостерегающий ответ.

В воспоминаниях путь домой подернулся плотным липким маревом, словно и не проходила она мимо небольшого сквера, не перепрыгивала через маленькую, подернутую легкой морозной корочкой лужу, не перебегала дорогу на уже мигающий зеленый. Слишком навязчивыми были мысли, слишком въедливым их обдумывание, ведь она пыталась найти разумное объяснение всему, что произошло в последнее время, но неизменно натыкалась на невидимую преграду, будто не хватало какого-то важного кусочка, какой-то мелочи, чтобы расставить все по своим местам, и оттого становилось еще более тоскливо.
В итоге, ее измученный разум зациклился на одной лишь мысли, и каждую минуту, каждую секунду в голове крутилось лишь злобное: «... он тебя хочет...». И каждый миг ее передергивало от отвращения. Нет, не к Руи, а к тому, что подобные слова сказал именно он. Выплюнул ей в лицо, словно само собой разумеющееся, а она шла и непрерывно искала хоть малейшее подтверждение того, что Саске еще не окончательно обезумел. Искала и не находила...
Руи не разговаривал с ней. Всего лишь пара коротких фраз, которые нельзя было обозначить никак иначе, как «для галочки», неискренняя улыбка и пустой, не сфокусированный взгляд. Казалось, что нечто куда более жуткое, нежели простуда, съедает его изнутри. Глубоко залегшие синяки под глазами, смертельная бледность и совершенно измученный вид. И как бы она ни старалась развить хоть небольшую беседу, он неизменно отмахивался от нее дежурным: «я устал».
Следующие несколько дней Сакура предпочла провести дома, чтобы помочь своему брату выздороветь, но поправлялся он куда медленнее, чем можно было предположить. Руи же становился все более раздраженным и замкнутым. Не выходил из своей комнаты ужинать с ней, игнорировал всяческие попытки наладить отношения. Она понимала, что, возможно, он злится, что обижен, просто никак не могла понять, как следует просить прощения у такого человека, как он. Ведь прежде, за эти несколько месяцев, он ни разу не разозлился на Сакуру, ни разу ее ни в чем не упрекнул, ни разу не показался недовольным. Почему же сейчас он так себя ведет? Почему настойчиво игнорирует ее существование?
Лишь поздно ночью, свернувшись калачиком под своим одеялом, она вдруг со страхом осознала, что ведь это может и не кончиться, что он так и останется этим нынешним «родственником издалека».
Сакура протянула руку к тумбочке, не без труда нащупала на ней позабытую видеокамеру и подтянула к себе. Синий загорающийся экран неприятно резанул по глазам. Она не хотела даже притрагиваться к записи, что сделала Тен-Тен. Ей все мерещилось, будто, если она хоть одним глазом посмотрит, никогда не сможет извиниться, никогда не заслужит прощения. Но, возможно, это лишь пустые страхи?
Нужная запись находилась в самом верху.
Поначалу на экране неразборчиво мигал зеленый и синий цвет, будто оператор никак не мог настроиться на нужное освещение, хотя в конце концов это у него получилось. Сцена клуба, освещенная лишь неярким ионом, тонула в завивающихся барашками клубах сизой дымки, откуда-то сзади доносились несинхронные звуки инструментов — кажется, репетиция. И вот шум в зале стихает, и сквозь дым на сцену пробивается силуэт, поначалу неясный контур, приобретающий все более четкие очертания, замирает прямо у края, сжимает в руках микрофон и мягким, подхриповатым голосом сообщает:
— Эта песня была написана для одного человека и посвящается она ей — моей сестре, Сакуре. Надеюсь, ты сейчас слышишь это.
Взгляд, внимательно изучающий толпу и не находящий того, что искал. Легкое недоумение и рассеянность. Влажный язык по пересохшим губам и вздох. Собрался. Сосредоточился. Настроился. И запел... Тихий, но глубокий, такой знакомый голос вдруг набрал силу и со всей возможной мощью вырывался сейчас из его горла.
Что-то, свернувшее ее желудок в тугой узел, прошлось по телу неудержимой волной мурашек и налипло на щеки смущением.
Сейчас, в эту минуту, от его голоса бросало в дрожь.
Любовь — это война.
«Любовь это действительно война, война без правил», — подумалось Сакуре, как только она различила слова припева и совершенно перестала фокусировать взгляд на картинке — мелодия и слова полностью поглотили ее, сожрали, словно странное, бесформенное чудовище. Волнующее и в то же время сжигающее. Она никак не могла описать то, что чувствует в этот момент, возможно потому, что не чувствовала совершенно ничего, будто на мгновение перестала существовать, растворилась в звуке и, как ей казалось, бархате голоса.
— Красиво, Руи. Хорошее выступление, — спустя пару минут шепнула Сакура, улыбаясь чему-то.
Она убрала камеру в стол и натянула на голову одеяло — вина и неловкость больше не съедали ее, ведь она увидела...

Теперь, день ото дня, Сакура наблюдала за ним. Вскользь брошенные Саске слова все еще не давали ей покоя. Нет, она ни на минуту не позволяла себе поверить в нечто подобное, просто... Просто желала для себя опровергнуть саму возможность такого, словно это несправедливое заявление все портило, загрязняло своей пошлостью и двуличием. Она не верила, и все же... взгляд сам то и дело возвращался к Руи.
Вот он сидит за столом и молча пережевывает еду, вроде и смотрит на нее, но слишком отстраненным взглядом, чтобы утверждать, будто видит перед собой хоть что-нибудь.
— Руи, — в который раз подала голос Сакура, наблюдая, как брат неторопливо зачерпывает суп ложкой.
— Ммм?
Следы практически покинувшей его болезни все еще таились в уголках потускневших глаз, залегли в маленькой, почти незаметной морщинке на переносице, несколько сковали сильное, поджарое тело.
— Почему ты вернулся в эту страну? — решила Сакура начать с малого.
Руи несколько мгновений молчал, словно собирался с мыслями или же раздумывал, стоит отвечать или нет. Но затем, когда молчать уже стало невозможно, он поднял на сестру странный, невыразительный взгляд, скользнув им по всему ее стану.
— Что, если бы я сказал, что ради тебя? Ты поверила бы? — вопросительно изогнутая бровь и ни капли насмешки в глазах... хотя... возможно, чуть-чуть.
— Я бы сказала, что это глупости, и ни на йоту тебе не поверила, — уверено заявила Сакура, позволяя себе усталый вздох. Он совершенно не собирался воспринимать ее вопросы всерьез. — И все же. Почему? — еще одна попытка, пока она еще решительно настроена.
— К чему эти вопросы?
В голосе скользнула усталая ленца, а в глазах сверкнула искра непонятной эмоции. Гнев? Его немного осунувшееся лицо приняло едва заметное хищное выражение, отдаваясь в глазах нездоровым блеском.
Неужели она на этот раз напросилась на грубость? Неужели надавила слишком сильно?
— Мне просто интересно. Ты ведь не из-за учебы здесь.
— Верно. Обучение не имеет к этому отношения.
Ему было неприятно говорить об этом — сжавшиеся вдруг кулаки и сама его поза кричали о крайней степени недовольства.
— Тогда почему? — она совсем не хотела его провоцировать, просто любопытство и кошку сгубило. Почему-то все ее нутро сейчас кричало: «не нарывайся!».
— Довольно, Сакура, — несколько поспешно и оттого грубо оборвал ее Руи. — Эта тема не стоит обсуждения.
Он смотрел на нее из-под полуопущенных ресниц и наблюдал, ждал.
Сейчас, видя хоть и не самый приятный сдвиг с мертвой точки необщения, Сакура категорически не желала прерывать разговор, даже рискуя навлечь на себя не знакомое доселе недовольство брата. Ведь после того случая он отдалился от неё на неизмеримое расстояние. Вел себя так, будто совершил серьезную ошибку и, усвоив урок, более не собирался повторять ее. Только вот теперь Руи не был ее братом, остался лишь Харуно Руи — приехавший издалека малознакомый родственник. Обласканная и уже практически зависящая от его внимания, Сакура не могла теперь позволить ему такую холодность в отношении к ней.
Совершенно машинально она прикусила губу, отчаянно желая, чтобы все вернулось на круги своя, чтобы неловкость, неотвратимо висящая в воздухе, наконец, пропала, чтобы Руи снова был ее и не считал сближение ошибкой.
Что такое интуиция? Провидение? Магия? Высшая сила? Судьба? Всего лишь неосознанное наблюдение, сбор информации, тщательно фиксируемый где-то в недрах сознания и выводящий в итоге необходимое решение, наиболее верное в данной ситуации. И сейчас, скорее интуитивно, нежели осознанно, Сакура придвинулась ближе и прижалась к груди брата, что походило скорее на неуклюжее объятие. Она с удивлением отметила для себя, как он панически дернулся, словно защищаясь, услышала со свистом вылетевший из легких воздух, ощутила болезненную дрожь под ладонями.
Всего лишь секунда, и вот Сакура наслаждается ускоренным темпом сердца, теплом его тела и всей грудью вдыхает едва ощутимый родной аромат.
Все же с ним хорошо, неизмеримо хорошо. В его объятиях, под его защитой...
— Прости?.. — шепнула она, уткнувшись носом в его подбородок. Невинный, доверчивый жест, заставивший Руи почему-то отшатнуться, словно от удара.
Сакура молча проглотила эту обиду, считая ее сейчас совершенно заслуженной.
Застывшая, казалось бы, всего на мгновение минута расползлась неосязаемым прозрачным желе, неумолимо втягивая в себя мутное, подернутое иллюзией «сейчас».
— Саку... — Руи не договорил — обнял ее стан, крепче прижимая к себе.
Он снова проиграл ей, он всегда ей проигрывает.
«Он хочет тебя...»
Злобное и жестокое, прочно застрявшее в сознании, несмотря на любые заверения. Это невозможно. Это глупо. Это просто фантазии.
«Он хочет тебя...»
Оглушающее, не дающее и шанса, чтобы избавиться. Отвратительное. Пагубное.
Она искала. В каждом его слове, каждом жесте, каждом взгляде. Искала внимательно, дотошно, требовательно. И... не находила. Ни намека на это «желание», ни превратного полутона, ни двусмысленных слов. Ни-че-го.
Возможно, Саске совершенно определенно съехал с катушек, возможно, это просто она не в состоянии уличить брата в чем-то подобном, даже мысль допускать было бы оскорбительно по отношению к нему.
Сакура совершенно потерялась. Потерялась в своих суждениях и просто перестала отдавать себе отчет в своих поступках.
Осмелилась, будто невзначай, разгуливать по дому перед Руи в одном коротеньком банном полотенце. Тогда же она все еще внимательно вглядывалась в его глаза. Искала. И была сбита с толку недоуменным выражением на его лице и заботливым «будешь так ходить — простудишься». После же он, без какого-либо стеснения, просто удалился в свою комнату.
Дура. Набитая дура. Полная идиотка!
А затем, после полнейшей растерянности и осознания собственной глупости, в ее разум закралось неожиданное понимание: как она могла, как она вообще посмела подозревать Руи в чем-то столь противоестественном? Сакура ужаснулась собственным мыслям, старательно воздвигая вокруг себя защитный кокон: «все это чушь и бред, и мне меньше всего стоит думать о том, «что-сказал-Саске».
Теперь же она не сводила глаз с Учихи, ухмылка на лице которого казалась чуть более самодовольной, чем обычно.