Все было нормально. Даже когда родители решили отослать его ненадолго в эту страну - родину отца - в качестве наказания. Пришлось бросить все, к чему был хоть какой-либо интерес. Должно быть, именно этого они и хотели. Благая цель с грязными методами. Даже когда пришлось ходить в школу, где училась его сводная сестра. Все было нормально. Всего лишь пара месяцев – наивно уверял он себя – и отец приедет, заберет его отсюда, где все чуждо и непонятно, непривычно и странно. Инородные манеры, жесты, полутона – как же неимоверно сложно было привыкнуть к этому всего-то за несколько месяцев, изучить незнакомые повадки, понять их значение и ответить в тон. Тяжело. Бесполезно. Выматывающе. Но ведь и не с таким сталкивался и выживал же, приспосабливался. Поэтому все было нормально…
Только вот… когда же именно это началось? Когда он превратился в постыдное чудовище? Когда впервые увидел? Дотронулся? Услышал голос? Всего лишь малознакомая, хотя и красивая девушка, так похожая на него самого. Очаровательная и ранимая. Будь она любой другой, он, наверняка, вел бы себя так же... Сакура. Просто девушка. Просто неимоверно притягательная девушка…
Если все это можно было бы заклеймить болезнью, то оно стало бы, несомненно, крайне опасной заразой, в мгновение ока распространившейся по всему телу.
Когда же впервые он стал понимать, что лжет? Что смотрит в ее глаза - ясные, невинные глаза - и лжет? Лицемерно улыбается, мастерски играет равнодушие, притворяясь добросердечным и порядочным? Когда внутри все ревело и жгло, требуя подчиниться, требуя сломить все «нельзя» и «не положено» и поступить, как дикий, ведомый лишь своими желаниями зверь.
Лишь снова безапелляционное: «чушь!» - и та же мягкая улыбка, непринужденность в жестах и адское пламя внутри тела, стонущего и изнывающего, почти зависимого…
- Руи? – она улыбается, вопросительно заглядывает ему в глаза и понятия не имеет, что лишь маленький шажок, лишь незначительное «а если…», и она больше не будет смотреть на него с теплотой и нежностью, перестанет считать кем-то достойным внимания.
Сам того не понимая, не ведая об истинных мотивах своей агонии, он неосознанно желал. Но чего же? Чего же ждал каждый раз, когда она проходила мимо? Доверия? Симпатии? Расположения? Но ведь все это и так уже у него было, и даже более – абсолютное доверие, чуть сложнее, чем простая симпатия, и гораздо больше, чем простое расположение. И все-таки… Что же… что манило его каждый час, каждую секунду, что побуждало… дотронуться? Дотрагиваться снова и снова, чувствовать восхищение лишь от понимания того, что ей нравится… И он желал всего этого. Желал так сильно, что порой, не замечая, замирал на несколько минут, напружинившись, будто хищник, и погружался в пучину собственных видений, краем глаза наблюдая за причиной своего помешательства…
Ее руки, бережно охватывающие его шею, губы, гуляющие по щеке и обжигающие горячим дыханием, мягкость ее тела, прижимающегося к его, упругость и нежность груди, так замечательно умещающейся в его ладонях. Ее сводящий с ума запах, нечто легкое, похожее на гиацинт, и чудные длинные волосы, струящиеся по ее и его плечам…
Почти ощущал, почти вдыхал, почти касался…
А она, словно ничего не замечая, продолжала ему улыбаться, не находя в его неестественно-напряженной позе ничего необычного.
Са-ку-ра.
Простые, ничего не значащие слоги, совершенно пустые и нескладные.
Нет.
Ее имя…
Ее зовут Са-ку-ра – куда мелодичнее и нежнее, как и ее заливистый смех.
- Руи…
В ее устах это звучало красиво, певуче и завораживающе. Волшебное мгновение, когда она смотрела на него, не отрываясь, когда чуть приоткрывался ее рот и сквозь припухшие губы вновь вырывалось волшебное: «Руи…».
Почему... Почему же держать себя в ее присутствии в руках, держаться на расстоянии с каждым днем, с каждой чертовой неделей становилось все невыносимее? Будто каждую секунду, проводимую с ней, приходилось рвать себя изнутри, калечить собственное тело… А она же… так мило и бесстыже провоцировала, пусть и не подозревала об этом. Футболка, едва прикрывающая округлые бедра, в которой она, словно несмышленый ребенок, расхаживала по дому, случайные прикосновения, из-за которых то и дело извинялась, заливаясь румянцем.
Сакура… Его очаровательная, милая и невинная Сакура.
Почему же ты ведешь себя так неосторожно? Зачем дразнишь и насмехаешься? Зачем подходишь слишком близко – только руку протяни, и моментально оказываешься на недостижимом расстоянии?
Пусть он и не признавался себе, но втайне до сих пор страшился воспоминаний, когда Сакура не пришла на выступление. До сих пор четко ощущал ослепившую его тогда секундную ярость, а затем нахлынувший почти панический страх, ведь она – такая хрупкая, нежная - пропала из его поля зрения, пропала туда, где он не мог до нее дотянуться, не мог защитить… Слишком беспечна, слишком уязвима, она ведь и понятия не имела, что заставила его пережить за те несколько часов своего отсутствия. Именно тогда Руи и понял, что опека, которую он возложил на свою сестру, душит его, сводит с ума, выгрызает последние остатки здравомыслия, превращает в одержимое чудовище, ведь он хотел, ему было просто необходимо видеть ее, знать, что она рядом, что никто до нее не дотронется.
И все же…
«Ты прекрасна, Сакура. Моя Сакура…»
Он вздрогнул. Ведь совершенно не помнил, когда впервые стал звать ее «своей», когда стал считать ее «своей»… Кажется, когда она, задумавшись, вышла из ванной в одном коротеньком полотенце. Капельки воды все еще стекали с ее волос и змейками струились по плечам.
Тогда он еле сдержался… Лишь отмахнулся от вопроса, будто невзначай соскользнувшего с ее губ и, как последний трус, укрылся у себя в комнате, где едва ли смог успокоить разрывающее грудь сердцебиение.
И снова постоянное напряжение, постоянный контроль. Ведь Сакура не должна видеть, не должна знать…
А она веселилась. Играла рядом с ним и не подозревала, какого монстра будит одним лишь своим присутствием.
Прекрасная, наивная Сакура. Неужели она настолько доверяла ему, своему сводному брату, почти незнакомцу Руи? Порой его бесила эта слепая доверчивость, ведь она не ведает, не осознает, что тот, кому она безоговорочно верит, сам себе порой не доверяет. Сам ждет, когда более не сможет сдерживаться, когда утратит контроль и более того… когда захочет его утратить….

Первый день после выписки. И стоило лишь открыть ящичек с обувью, как оттуда высыпалась небольшая горка надушенных, с розовыми, красными и желтыми каемками писем, усыпанных, будто веснушками, мелкими сердечками. Слишком много разномастных, несовместимых запахов – слишком удушливый, сливший в себе все это, общий аромат. Руи не мешкал – сразу же избавился от большинства писем, оставив лишь два, наиболее выдающихся из общей массы: одно полностью черное, с перевязанной по середине красной лентой, и второе белое, совершенно чистое и оттого более изящное.
Вскрыл первое: время и место. Слишком прямолинейно и самоуверенно, но, несомненно, крайне интригующе.
Руи улыбнулся, пытаясь загодя представить, что за девушка отважилась пойти на такую открытую наглость, учитывая так его раздражающую излишнюю скромность школьниц, пусть уже и старших классов, этой страны. Ведь он пойдет. Несомненно.
Второе же аккуратно свернул и спрятал в кармане, предпочитая оставить самое интересное на потом.
Первый урок. Слишком много мельтешения вокруг него, пока еще не окончательно окрепшего, хоть и избалованного до чужого внимания.
Сакура.
Ее приветливая улыбка и подбадривающий взгляд… Но не более. Ни на намека на те особенные искорки в глазах, которые он с нетерпением ожидал увидеть, каждый день рассматривая ее лицо, которые, несомненно, сведут на нет любую необходимость во всяких сдерживающих и мерзких «нельзя».
А пока приходится смиренно ждать окончания уроков, чтобы, наконец, удовлетворить свое любопытство или же, возможно, отвлечься? Может, именно в этом всем дело? Слишком много внутреннего напряжения и постоянного беспокойства рано или поздно кого угодно сведут с ума. Может, это именно то, что было ему так необходимо? Может, это станет спасением от болезни, которой он сейчас безнадежно болен?
Предвкушение разлилось по телу приятной истомой, пускай слегка нетерпеливой, но это лишь взращивало азарт, беснующийся в его сознании.
Слишком долго. Слишком велико ожидание, и скоро терпению придет конец… только бы дождаться… только бы дотерпеть…

В это время медкабинет действительно был пуст и безжизнен. Но здесь не осталось и следа от болезненной атмосферы, царившей, когда Руи был здесь в прошлый раз. Вместо лекарств приятно пахло чем-то мягким и неуловимым, освещали же комнаты уже не столь смелые солнечные лучи, норовящие в любой момент спрятаться за горизонтом.
В желудке завязался морской узел. Ведь он помнил, как сестра опечалилась, когда он отказался идти домой, сославшись на необходимые дела. Может, и не стоили эти «дела» ее неудовольствия? Хотя…
Девушка, замерзшая на пороге в довольно вольной позе, облокотившись о запертую ею дверь, мягко прищурила темные выразительные глаза и томно улыбнулась. Не спеша, кошачьей походкой, приблизилась к нему, оценивающему ее, будто товар на прилавке. Она не была против, ведь она-то оценить уже успела… Его губы тронула едва заметная хищная улыбка, а мягкую зелень глаз вызолотила бесовская искорка.
Они не называли друг другу имен. Не интересовались фамилиями или классом. Не спрашивали о предпочтениях или хобби…
Ведь их умы теперь занимал лишь наполненный страстью поцелуй, совсем не нежный, дикий и голодный. Жадные объятия, причиняющие скорее боль и неудобство, нежели дарящие ласку. Но ей нравилось, она изгибалась и едва слышно стонала ему прямо в губы, сильнее сжимая в кулаке его волосы. И ему нравилось, способному, наконец, хотя бы на время избавиться от пожирающей его агонии. Нравилась беспечность, привлекало отсутствие обязательств. Только неудержимое животное удовольствие.
Повалив незнакомку на кровать, он почти рычал, терзая ее нежную шею и оставляя на сливочной коже красные следы – варварство, возбудившее его еще больше, сжимая в крепких, порывистых объятиях ее миниатюрное, но уже складно оформившееся тело, целуя так бесстыдно и призывно раскрытый рот. Он не помнил, когда разорвал ее кофту, лишь слепо ощущал мягкость груди на своих жадных, требовательных губах и плавный изгиб бедер, по которым без какого-либо смущения шарил ладонями.
Он не помнил, в какой именно момент оказался нагим и вошел в нее. Помнил только безудержно подгоняющий его жар, выжигающий все нутро, почти боль, так долго сдерживаемую внутри, и ее громкие, без какого-либо стеснения, стоны, ее удовольствие и мстительно прошедшиеся по его плечам острые коготки, больно впивающиеся в кожу и оставляющие заметные следы.
Помнил сладостную дрожь удовольствия, казалось, изломавшую тело, содрогнувшееся в волне экстаза. Помнил дикий рык, вырвавшийся сквозь плотно сжатые губы, и девичий стон, вторящий его наслаждению, даже боль в ребрах, появившуюся из-за с силой сжавших их тонких коленок.
Они разошлись все теми же незнакомцами, коими и повстречались. Даже когда собирались, не смотрели друг на друга, ведь все это было мимолетно.
Руи едва помнил подернутую дымкой дорогу домой, когда убито осознавал, что все это было не тем, что он искал, что этого было катастрофически недостаточно, что разгоревшееся в нем пламя ничуть не утихло, лишь издевательски набрало силу. Почти с безнадежностью вспоминал, что видел под собой не стонущую незнакомую девицу, а извивающуюся от желания и требующую еще ласк Сакуру… Милую Сакуру, тянущую к нему нежные руки, просящую дарить ей поцелуи еще и еще, умоляющую обласкать ее горящее в огне тело.
Он помнил, что тогда, на улице, чуть ли не взвыл от досады и гложущего его, лишь усилившегося желания… Желания обладать ею…

И лишь спустя несколько дней он вспомнил о втором письме, до сих пор хранящимся в кармане брюк. Тогда Руи неторопливо его достал и открыл. Всего лишь одна короткая строчка, от которой он внутренне содрогнулся и едва не тронулся умом. Ведь все то, что занимало его долгое время, все то, что кипело и выло в нем, сейчас было высказано в одной лишь строчке: «Я болею тобой…». Без подписи, без имени.

О том, какая он беспринципная сволочь, Руи лишний раз напоминать не было нужды. Он знал, прекрасно осознавал, какой скотиной является, и каждую минуту, каждый миг, при каждом вздохе неустанно говорил себе об этом. Мысленно тыкал в себя пальцем, бранил, угрожал, насмехался и осуждал, продолжая, однако же, делать то, что он делал: нетерпеливо и постоянно искать взглядом Сакуру, разглядывать ее лицо, стан, вглядываться даже в походку и забавную манеру всплескивать руками каждый раз, когда она бывала недовольна. Снова и снова наслаждался одним лишь ее видом, втайне, при каждом взмахе ее ресниц, умирая вновь и вновь… Ведь каждый этот миг, каждое мгновение из ее жизни он ее желал. Желал безумно, до едва различимой гримасы из-за тянущего напряжения внизу живота, порой переходящего в боль, до лихорадочного, звериного блеска в глазах, до уже неосознанного напряжения во всем теле, когда она подходила слишком близко.
А она, будто и не замечая, какой жестокой пытке подвергает собственного брата, нежно ему улыбалась, невзначай касалась руки, дотрагивалась до груди или плеч. Открытые, говорящие о полном доверии жесты, дающие ему позволение на жизнь в ее ближайшем окружении. Знай только Сакура, какие мысли все это рождало в его голове, какие картины рисовало в сознании, она, несомненно, бросилась бы прочь. Потому как в своих желаниях Руи был ненасытен, с жадностью ловя каждый ее жест, прислушиваясь к каждому звуку, ею издаваемому. Это было пыткой. Жестокой и не прекращающейся. Но вместе с тем такой сладостной, такой искушающей и запретной… И теперь все чаще и чаще он ощущал себя зверем в клетке, в которую забрался по собственной доброй, глупой, прихотливой воле. Он стал пленником, рабом ее манящего силуэта, ее сладкого голоса, ее нежной кожи и длинных шелковистых волос.
Он стал мразью… И каждый миг своей агонии он обвинял в этом Сакуру. Ее искрящийся взгляд, почти незаметную задумчивую полуулыбку. Обвинял и проклинал каждый шаг, который она делала ему навстречу, ведь он был безвозвратно проклят ею…
А Сакура будто издевалась: манила, дразнила, но тут же отходила, снова и снова напоминая, насколько является для него недоступной. Он же, даже не пытаясь сопротивляться, с радостью летел на ее пламя, не желая ни останавливаться, ни прекращать эту увлекательную и опасную игру, которая, возможно, мерещилась лишь ему одному.
Руи продолжал улыбаться, вести спокойные беседы и незаметно наблюдать, пожирать ее алчущим, голодным взглядом, представлять, как прижал бы ее к себе, уткнулся носом в пахучие волосы, впился пальцами в бархатистую кожу, оставляя на ней непозволительные отметины, как прижимался бы к ней, ощущал мягкость и податливость ее тела. И вновь, закрывая глаза, силился оборвать эти заманчивые видения, удержать себя в руках, дабы не наброситься на нее, опрометчиво сидящую слишком близко, такую отчаянно желанную, такую прелестную, такую свою.
Это было безумной агонией, пожиравшей его сознание день ото дня, даже во сне, преследуемой жаркими, соблазнительными образами. Это было сработавшей ловушкой, в которую он попал по собственному желанию и из которой совершенно не желал выбираться.
С каждым новым днем, с каждым новым мгновением, Руи все более отчетливо понимал, каким монстром является, какое отвратительное чудовище из себя представляет. Ведь теперь он точно знал о том, что разрушит идиллию, которая окружает его сестру, попросту не сможет сдерживаться вечно, не захочет…
Этому не нашлось причины, этому нет объяснения, просто Сакура была тем, что он хотел более всего. Безумно желал узнать, насколько мягка ее кожа, насколько податливо тело, насколько требовательны губы…
Потому что то, что Руи питал к ней, было ненормальным, слишком сильным и непреодолимым, чтобы этого избежать, было тем, что делало все его сопротивление бесполезным.
Руи Харуно был безнадежно болен. Он до безумия желал свою сестру.